Карантинная экономика и рынок труда

Пандемия коронавируса нанесла сильный удар по экономике всех стран. Противоэпидемические ограничения в виде карантина сказались на функционировании многих отраслей, и если и не перевернули, то очень сильно встряхнули рынок труда. Все страны сообщают о снижении занятости, росте безработицы, падении доходов и введении масштабных компенсационных мер. Но для того, чтобы быть эффективными, любые меры поддержки должны опираться на максимально полную информацию о том, кто, где и как затронут кризисом. Более того, необходимы специальные показатели, характеризующие реакцию на кризисные явления и собираемые в дополнение к стандартным. Именно такая оперативная и надежная информация повсеместно оказывается крайне дефицитным благом. Хотя проводятся разнообразные локальные телефонные и интернет-опросы по разным поводам, сохраняется значительная информационная брешь в нашем знании о текущем состоянии российского рынка труда.

В целях воссоздания более полной информационной картины Центр трудовых исследований и Дирекция по экспертно-аналитической работе НИУ ВШЭ 18–19 мая 2020 г. провели интернет-опрос на тему «Работа и трудоустройство в условиях эпидемии», в котором приняли участие свыше 5000 респондентов из различных регионов страны. Выборка (см. врез) охватила регионы, представляющие все федеральные округа. Анкета включала вопросы, позволяющие идентифицировать положение на рынке труда, а также основные изменения в этой сфере, произошедшие с индивидами после наступления пандемии. В этом смысле ее содержание напоминает (но, естественно, не повторяет) стандартное обследование рабочей силы. Хотя интернет-опрос чреват смещениями в связи со спецификой аудитории, которая в среднем и моложе, и более образованна, и более активна в интернете, полученные оценки дают представление о том, что происходит сегодня на российском рынке труда. Мы приводим основные результаты предварительного анализа.

Карантинный шок

Введение режима самоизоляции и приостановка деятельности многих предприятий стали сильнейшим шоком для большинства российских домохозяйств. Согласно полученным оценкам, после начала эпидемии материальное положение ухудшилось у 76% семей, у 22% оно не изменилось и лишь у 2% улучшилось. Если предыдущие кризисы разворачивались более или менее постепенно, давая домохозяйствам время на то, чтобы осмотреться и выработать подходящие стратегии выживания, то нынешний кризис из-за локдауна обрушился на экономику мгновенно. График распределения самооценок материального положения (см. ниже) наглядно иллюстрирует драматичность ситуации. Но важно учитывать, что, когда люди в условиях локдауна говорят об ухудшении своего материального положения, они имеют в виду не только падение доходов, но и физическую невозможность приобретать нужные товары и услуги.

Снижение уровня жизни носило универсальный характер, охватив все без исключения типы домохозяйств. Оно было отмечено подавляющим большинством респондентов независимо от их пола, возраста, уровня образования, типа населенного пункта, размера предприятия, формы занятости.

Однако масштабы ухудшения все же варьировались. Кризис ударил сильнее по мужчинам по сравнению с женщинами (доли ответов «сильно ухудшилось» соотносились у них как 59% против 50%); по молодежи и лицам среднего возраста по сравнению с пожилыми (55% против 45%); по тем, у кого нет высшего образования, по сравнению с теми, у кого оно есть (61% против 49%); по жителям городов-миллионников по сравнению с жителями населенных пунктов меньшего размера (58% против 51%); по работающим в торговле, сфере обслуживания и строительстве по сравнению с работающими в других отраслях (55–65% против 30–40%); по самозанятым и занятым на малых предприятиях по сравнению с занятыми на средних и крупных предприятиях (60–65% против 35–40%); по безработным и экономически неактивным по сравнению с занятыми и студентами/учащимися (60–90% против 40–45%).

На фоне такого глубокого провала в экономическом положении, не компенсированном мерами государственной поддержки, не удивительно крайне негативное восприятие действий, предпринимавшихся в условиях эпидемии властями всех уровней. По пятибалльной шкале почти 75% опрошенных оценили государственные меры по поддержке людей и экономики на единицу или двойку. Оценку «удовлетворительно» дали около 20%, а оценки «хорошо» или «отлично» – менее 10%. Отношение к действиям федеральных, региональных и местных властей практически не различалось и было одинаково резко отрицательным. Средняя оценка не дотянула и до двух баллов (по пятибалльной шкале): в случае федеральных властей она равнялась 1,92 балла, региональных – 1,88 балла и местных – 1,84 балла.

Участникам опроса была предоставлена также возможность давать пояснения к выставлявшимся ими балльным оценкам. Отзывы респондентов о действиях властей были крайне эмоциональны и нелицеприятны. Это можно рассматривать как дополнительный индикатор того, насколько сильно российское общество оказалось фрустрировано событиями последних месяцев.

Степень разочарования в политике государства отчетливо коррелировала с изменениями в материальном положении домохозяйств, хотя эту связь все же нельзя считать полностью автоматической. Так, более критично к действиям властей были настроены мужчины по сравнению с женщинами (суммарные доли ответов «очень плохо» и «плохо» соотносились у них как 83% против 67%); молодежь и лица среднего возраста по сравнению с пожилыми (75% против 60%); безработные по сравнению с занятыми, учащимися или пенсионерами (86% против 70%); работающие в торговле, сфере обслуживания и строительстве по сравнению с работающими в образовании, здравоохранении, науке и культуре (81% против 60%); самозанятые и занятые на малых предприятиях по сравнению с работающими на средних и крупных предприятиях (80% против 70%); живущие в городах-миллионниках по сравнению с живущими в менее крупных населенных пунктах (около 80% против почти 70%).

Обычно отношение людей к политике государства связано с уровнем образования: чем он выше, тем сильнее (в среднем) способность к критическому мышлению. В данном случае мы не видим дифференциации. У обладателей высшего образования действия властей вызывали не менее сильное неприятие, чем у тех, кто его не имеет, а у работающих в секторе информационно-коммуникационных технологий (потенциальных бенефициаров кризиса) – не менее сильное, чем у работающих в торговле или сфере обслуживания (основных проигравших). Еще любопытнее, что по доле самых низких оценок («очень плохо» и «плохо») занятые в государственном управлении практически не отличались от занятых в торговле и сфере обслуживания: у первых она достигала 73%, у вторых – 78%.

Хотя это банальность, но полученные результаты наглядно демонстрируют, что для подавляющего большинства россиян психологические издержки, связанные с локдауном, оказались не менее тяжелыми, чем экономические.

Многоканальная адаптация

Во время всех прошлых кризисов российский рынок труда реагировал на спады производства достаточно нестандартным образом – не столько сокращением занятости и ростом безработицы, как это обычно происходит в развитых странах, сколько снижением оплаты труда и уменьшением продолжительности рабочего времени. Иными словами, ценовая и временнáя подстройка преобладала над количественной. Возможность тем или иным способом сокращать издержки на труд ослабляла для компаний стимулы к высвобождению рабочей силы, что способствовало консервации занятости и позволяло избегать взрывного роста безработицы. Так было и во время затяжного трансформационного кризиса 1990-х гг., и во время рецессии 2008–2009 гг., и во время спада 2014–2015 гг.

Однако если во всех предыдущих эпизодах российская экономика сталкивалась преимущественно с шоками со стороны спроса, то сейчас она (как и вся мировая экономика) столкнулась с мощным шоком со стороны предложения, вызванным принудительной остановкой экономической деятельности. В этом случае нестандартная реакция становится основным рекомендуемым «лечением» во всем мире: ключевая задача сегодня – это сохранить человеческий капитал компаний, чтобы облегчить им затем максимально быстрые перезапуск и восстановление нормального функционирования. Об этом написано уже немало, в том числе американскими и европейскими экспертами.

Как же российский рынок труда отреагировал на новые вызовы? Меры государственной политики были направлены на предотвращение сокращений, в частности, с помощью частичной компенсации трудовых издержек. Но не произошло ли замещение ценовой и временной подстройки количественной – сокращением работников, что в перспективе чревато беспрецедентно высокой безработицей? Результаты нашего обследования позволяют наметить ответы на эти вопросы.

Респондентам был предложен вопрос о том, какие события случились лично с ними после начала эпидемии, начиная с марта этого года. Каждый мог выбрать любое сочетание ответов. Результаты свидетельствуют о том, что реакция на шок шла одновременно по всем доступным каналам. Их выбор и сочетание определялись конкретными обстоятельствами отрасли, профессии, региона, размера компании.

Как и в прошлые кризисы, крайне востребованной у работодателей мерой стало снижение оплаты труда. Так, 40% опрошенных сообщили, что после начала эпидемии у них сократилась заработная плата, и почти 20% – что они полностью или частично лишились премий и бонусов. Намного меньший размах получили задержки заработной платы – они затронули около 7% респондентов. Достаточно активная адаптация шла также по линии сжатия рабочего времени: 11% опрошенных были переведены на неполный рабочий день или неполную рабочую неделю, и примерно 13% были отправлены в вынужденные или квазидобровольные отпуска (либо за свой счет, либо с частичной компенсацией за время простоя). На некоторых предприятиях работников принуждали брать больничные, но таких случаев в нашем опросе набралось менее 2%.

Вместе с тем многие работники – 16% – оказались вынуждены работать даже больше, чем в докарантинный период. Новый, никогда ранее не применявшийся способ адаптации, получивший широкое распространение в условиях нынешнего кризиса, – это переводы на дистанционный режим работы: им оказались охвачены 22% опрошенных.

И только 20% участников обследования сообщили об отсутствии у них за последние месяцы каких-либо негативных изменений в оплате или условиях труда.

Естественно, различные формы кризисной адаптации могли накладываться и использоваться одновременно. Примерно каждый второй опрошенный испытал на себе действие ухудшений какого-либо одного типа, но примерно каждый шестой – двух и примерно каждый седьмой – трех и более. Именно эта последняя группа, столкнувшаяся с множественными негативными изменениями в оплате и условиях труда, пострадала от кризиса сильнее всего.

Распространенность отмеченных реакций среди респондентов нашей выборки представлена на графике ниже. Мы можем сравнить уже случившиеся события с теми, что респонденты ожидают в ближайшем будущем.

События и ожидания

Все указывает на то, что на российском рынке труда были вновь задействованы традиционные для него механизмы адаптации, хорошо освоенные в предыдущие кризисы. Благодаря активной ценовой и временной подстройке потребность в количественной подстройке в форме «сброса» рабочей силы у фирм и предприятий оказалась намного меньше, чем она могла бы быть при иных условиях.

Ценовая подстройка: оплата труда

Респонденты нашего обследования столкнулись с масштабным обвалом в заработках. По сравнению с февралем/мартом 2020 г. в апреле/мае у 24% опрошенных оплата сократилась менее чем на четверть, у 14% – менее чем наполовину, но более чем на четверть; и, наконец, у 19% – более чем наполовину. Лишь у 45% заработки продолжали удерживаться на прежнем уровне или даже росли.

Сильнее всего заработки просели в отраслях массового локдауна – в строительстве, торговле и сфере обслуживания, где негативная динамика фиксировалась в 65–75% случаев. Риск снижения оплаты был отрицательно связан с размерами бизнеса: среди самозанятых заработки уменьшились у 75%, тогда как среди работников средних и крупных предприятий – у 48%.

Удар по крупным городам, где доля сектора услуг и строительства намного выше, был намного сильнее, чем по малым населенным пунктам. Среди сельских жителей зарабатывать меньше стали 45%, тогда как среди жителей городов-миллионников, включая Москву и Санкт-Петербург, – 62%. Молодые работники (до 30 лет) потеряли в заработках сильнее, чем работники среднего возраста, а те, в свою очередь, сильнее, чем работники старшего возраста. В то же время у мужчин и женщин, а также у обладателей высокого и низкого образования риски снижения оплаты труда были примерно одинаковы.

Временнáя подстройка

Локдаун сломал многим работникам привычный график работы. Одни оказались вынуждены работать намного меньше, а другие – намного больше. Произошло своего рода перераспределение рабочего времени между разными группами работников, причем отклонения от стандартной продолжительности труда как в сторону уменьшения, так и в сторону увеличения были очень значительными.

Инструментом сокращения рабочего времени является отправка работников в оплачиваемые или неоплачиваемые отпуска и их перевод на неполное рабочее время. Безусловными лидерами здесь опять-таки выступали торговля и сфера обслуживания. Вплотную к ним шло строительство, тогда как в сельском хозяйстве, а также в государственном управлении и социальном обеспечении механизм временной подстройки использовался крайне редко. Малые предприятия прибегали к нему намного чаще, чем средние или крупные: 15–20% против 10–12%. Работники, живущие в крупных городах, сталкивались с вынужденным сокращением рабочего времени примерно в полтора раза чаще, чем работники, живущие в селах или небольших городах. Для обладателей высшего образования риск недозанятости был заметно ниже, чем для обладателей образования более низкого уровня. Вероятность трудиться меньше времени, чем предусмотрено трудовым контрактом, монотонно убывала с возрастом: выше всего она была у молодежи, а ниже всего – у лиц старшего возраста. Однако каких-либо явных гендерных различий при этом не обнаруживается: мужчины и женщины практически с равной частотой переводились на неполное рабочее время или оказывались в вынужденном отпуске.

Зададим обратный вопрос: кто в карантинный период сильнее всего пострадал от увеличения продолжительности труда – от того, что по контрасту с недозанятостью можно назвать вынужденной сверхзанятостью?

Наибольшая доля таких сверхзанятых работников обнаруживается в государственном управлении (25%) и секторе ИКТ (20%), а также в образовании и здравоохранении (20%). Вдвое реже это случалось с работниками сельского хозяйства, промышленности, строительства, торговли и сферы услуг. Среди самозанятых и занятых на малых предприятиях дольше, чем обычно, стали работать примерно 10%, тогда как на средних и крупных предприятиях – примерно 20%. Пожилые ожидаемо сталкивались с необходимостью трудиться сверхурочно заметно реже, чем молодежь или лица среднего возраста.

Если среди обладателей высшего и среднего профессионального образования увеличение продолжительности рабочего времени сверх «нормального» произошло у 15–20%, то среди обладателей полного и неполного среднего образования лишь у 5–10%. В отличие от недозанятости, у сверхзанятости есть выраженные гендерные различия: женщины сообщали об увеличении рабочей нагрузки в полтора раза чаще мужчин. Единственная позиция, по которой не наблюдалось каких-либо значимых различий, – это тип населенного пункта: у сельских и городских жителей охват сверхзанятостью был практически одинаковым.

Новый механизм: дистанционная работа

В условиях локдауна повсеместное распространение получила новая форма подстройки на рынке труда – переводы на дистанционный режим работы. Соответственно, те рабочие места, на которых трудовые функции могут осуществляться онлайн, пострадали меньше всего. Вполне ожидаемо, что здесь лидерство принадлежало сектору ИКТ, где на «удаленку» был переведен каждый второй работник, а также образованию, науке и культуре, где на нее был переведен каждый третий. В остальных отраслях этот новый режим работы охватил не более 10–15%. Малые, средние и крупные предприятия прибегали к нему примерно вдвое чаще, чем микропредприятия (с численностью персонала до 15 человек) и самозанятые: 25–30% против 15%.

В городах-миллионниках режим удаленной работы также использовался намного активнее, чем в малых городах или сельской местности. Не вызывает удивления и то, что его вероятность была максимальной у обладателей вузовских дипломов. Так, среди них дистанционно трудились свыше 30%, тогда как среди тех, кто не пошел дальше неполной средней школы, только 3%. Пожилые переводились на «удаленку» примерно в полтора раза чаще, чем молодежь или лица среднего возраста. Дистанционная работа – одна из немногих областей, где можно говорить об отчетливом гендерном разрыве: если среди женщин в этом режиме находились 26%, то среди мужчин – только 17%. Это, по-видимому, связано со скошенностью структуры женской занятости в пользу беловоротничковых профессий, где возможности для «удаленки» гораздо шире.

Распространение дистанционного режима стимулирует многих наблюдателей прогнозировать наступление нового постковидного рынка труда, на котором это станет чуть ли не основной формой занятости. По-видимому, ее перспективы будут определяться не только возможными технологическими решениями, но и экономической эффективностью такого труда (и не только этим: отметим, например, его негативное влияние на баланс между трудом и повседневной семейной жизнью.) Существуют рациональные аргументы как в пользу того, что он может повышать производительность работников, так и в пользу того, что он может ее понижать. Окончательный вывод зависит от многих обстоятельств и требует времени и специальных исследований. Результаты нашего обследования позволяют получить на этот вопрос предварительный ответ.

Среди тех, кто был переведен на дистанционный режим работы, примерно 50% полагали, что это привело к падению уровня их производительности. Около 40% считали, что их производительность не изменилась, и только 10% – что она повысилась. Конечно, самооценки работников необязательно должны совпадать с оценками работодателей. Вполне вероятно, что многие работодатели относятся к введению дистанционного режима еще более негативно, чем работники, рассматривая его как исключительно вынужденную меру, от которой можно будет отказаться сразу после окончания кризиса. Показательно, тем не менее, что сами работники тоже оценивают предполагаемые преимущества «удаленки» достаточно скептически. Конечно, с учетом того, что примерно половина опрошенных не связывали ее со снижением производительности, можно ожидать, что по сравнению с докарантинным периодом доля работающих дистанционно в посткарантинный период, скорее всего, возрастет. Но все же прогнозы, предрекающие неизбежность массового перетока работников в дистанционную занятость, представляются недостаточно реалистичными.

Вполне предсказуемо, что чаще всего о повышении производительности при переводе на «удаленку» сообщали работающие в секторе ИКТ. Напротив, о ее снижении чаще всего заявляли работающие в торговле, сфере обслуживания и строительстве. Наиболее сильные негативные последствия с точки зрения производительности труда введение дистанционного режима имело для самозанятых и занятых на малых предприятиях. Для работников средних и крупных предприятий ситуация выглядела намного благоприятнее. Что касается других факторов, таких как гендер, возраст, образование или тип населенного пункта, то они, похоже, выступают как нейтральные и не влияют на соотношение между уровнями производительности при работе в «обычном» и в дистанционном режимах.

Количественная подстройка: занятость

Нельзя, однако, не признать, что коронавирусный шок, несмотря на подстройку к нему через изменения оплаты труда и рабочего времени, привел к значительным потерям также и в занятости.

Согласно полученным данным, после введения режима самоизоляции работу потеряли почти 10% из тех, у кого она была в докарантинный период. К этому следует добавить, что угроза безработицы остается для россиян одним из наиболее сильных источников страха.

Свыше 40% опрошенных опасались, что в ближайшее время их предприятие (бизнес) может обанкротиться и закрыться. Сильнее всего эти опасения были распространены среди работающих в торговле, сфере обслуживания, строительстве и промышленности, где их разделяли свыше 50%. Не боялись или почти не боялись этого работающие в бюджетных отраслях. Среди самозанятых и занятых на микропредприятиях такого негативного сценария не исключали более 60%, тогда как среди занятых на средних и крупных предприятиях – менее 30%. Жители крупных городов высказывали опасения по поводу возможного закрытия своих предприятий чаще, чем сельские жители или жители малых городов. Обладатели высшего образования боялись такого поворота событий намного реже, чем обладатели среднего или начального образования (как общего, так и профессионального), а пожилые намного реже (примерно в полтора раза), чем молодежь или лица среднего возраста. Еще одно любопытное наблюдение: мужчины опасались потери работы пусть немного, но все же больше женщин.

Крайне пессимистично участники опроса смотрели также на перспективы нахождения новой работы в том случае, если потеряют ту, что имеют сейчас. Найти новое место работы сразу же или быстро рассчитывали только 25%, тогда как 75% полагали, что ее поиск будет длиться долго или очень долго.

Надежды на скорейшее трудоустройство в случае потери занятости чаще высказывали работающие в секторе ИКТ, образовании, здравоохранении и науке, а также в государственном управлении. Работающие во всех остальных отраслях были настроены гораздо пессимистичнее. Занятые на средних и крупных предприятиях демонстрировали большую уверенность в возможностях быстрого трудоустройства на новом месте по сравнению с самозанятыми и занятыми на малых предприятиях. Сельские жители чувствовали себя в этом отношении менее уверенно, чем городские, что вполне естественно, учитывая узость сельских рынков труда. Не удивительно также, что у обладателей высшего образования ожидаемое время поиска нового места было существенно меньше, чем у обладателей среднего или начального образования (как общего, так и профессионального). Пожилые, что вполне естественно, надеялись на быстрое нахождение новой работы в два раза реже, чем молодежь или лица среднего возраста. В то же время различия в предполагаемой длительности поиска между мужчинами и женщинами были минимальными с небольшим преимуществом в пользу мужчин.

С пессимистическими ожиданиями занятых хорошо коррелируют пессимистические ожидания безработных. Почти две трети из них не смогли дать ответ на вопрос о том, когда они надеются найти подходящую работу, что свидетельствует о крайне высокой степени их неуверенности в своих перспективах на рынке труда. Из тех, кто дал содержательный ответ, менее 2% рассчитывали, что им удастся трудоустроиться в течение уже ближайшей недели, 12% – в течение ближайшего месяца, 17% – в течение полугода и 8% – в течение года.

Интересно, однако, отметить, что те, кто потерял работу после начала кризиса, смотрели в будущее гораздо оптимистичнее, чем те, кто потерял ее раньше. Среди первых свыше 40% полагали, что смогут найти новую работу уже в ближайшее время, тогда как среди вторых на это надеялись менее 25%. Возможно, это связано с тем, что те, кто остался без работы после введения режима самоизоляции, осознавали «рукотворную» природу нынешнего кризиса и исходили из того, что при изменении политики государства ситуация может начать быстро улучшаться.

Структура ожиданий

Мы можем получить более полную картину того, каким россияне видят свое экономическое будущее в ближайшие месяцы, если сравним их ожидания, касающиеся возможной потери занятости, с их ожиданиями, касающимися возможного снижения заработной платы или возможного сокращения рабочего времени. Участникам обследования был задан вопрос: «Что, по вашему мнению, может произойти с вами в ближайшее время [из перечисленного], если этого пока не произошло?» Распределение ответов на этот вопрос представлено на графике выше.

Вероятности потери работы не исключили 18% опрошенных, тогда как вероятности снижения заработков – 48%. Задержки заработной платы считали возможными 12%, переводы на неполное рабочее время тоже 12%, и еще 13% допускали, что могут оказаться в вынужденном отпуске. В то, что их могут заставить взять больничный, верили совсем немногие – менее 3%. Ненамного больше набиралось и тех, кто допускал свой перевод на дистанционный режим работы, – всего лишь 5%. По-видимому, охват работников дистанционной работой уже близок к точке насыщения и его дальнейшее расширение, скорее всего, окажется крайне незначительным. Каждый пятый опасался, что в ближайшее время ему придется работать больше стандартного количества рабочих часов. Наконец, 22% не ожидали никаких ухудшений, причем подавляющее большинство из них составляли те, с кем после начала кризиса ничего «плохого» также пока не происходило.

Как видим, в структуре ожиданий российских работников явно доминировали механизмы ценовой и временной подстройки, тогда как механизм количественной подстройки занимал в них менее заметное место. Это можно рассматривать как косвенный сигнал того, что основной «сброс» занятости в российской экономике, по-видимому, уже произошел. В этом случае ее дальнейшее снижение будет идти не так быстро и не так активно, как в первые месяцы кризиса.

Тем не менее даже частичная реализация названных негативных ожиданий по поводу сохранения работы добавила бы миллионы безработных к тем, что уже имеются. Это означает, что поскольку кризис далек от завершения, задача регулярного мониторинга рынка труда остается крайне актуальной.

Наш опрос не претендует на точное «фотографическое» отражение основных реакций рынка труда в условиях карантинной экономики. Однако вряд ли какое-либо другое из проводимых сегодня обследований также могло бы на это претендовать. Так же как компании должны быстро приспособиться к резкому изменению условий функционирования, так и исследователи должны оперативно адаптировать свои исследовательские инструменты к измерению новой реальности. Идеальных решений нет ни в том ни в другом случае. Задача в том, чтобы совместными усилиями, с помощью разных исследовательских инструментов, имеющих разные углы зрения и допускающих разные ошибки измерения, приблизиться к отражению той непростой реальности, в которую нас погрузил коронакризис. Каждый основанный на фактах вклад в эту мозаичную картину представляется полезным и важным. В этом мы видим значение полученных нами результатов.

Но если допустить, что они более или менее адекватно отражают «карантинную» ситуацию на российском рынке труда, то это означало бы, что на нем вновь возобладали механизмы ценовой и временной подстройки с их нейтрализующим эффектом с точки зрения динамики занятости. Нельзя исключить, что при сохранении этих трендов российской экономике удастся избежать экстремального сценария, связанного с взрывным ростом безработицы.