Эмоции – такие, как гнев, радость, страх, – не являются универсальными для всех в мире, а формируются культурой и социальным контекстом. Понимание этих различий помогает избежать конфликтов в мультикультурном мире, где эмоции – «валюта взаимодействия».
  |   Эконс

Искренность – выражение внутренних чувств человека – в одних культурах считается добродетелью, а в других – признаком личной незрелости. Стыд в западных культурах – негативная эмоция, связанная со снижением самооценки, и часто подавляется, а публичное пристыжение считается недопустимым. В других культурах стыд – инструмент социализации, напоминающий о нормах поведения и укрепляющий социальные связи. Если американец говорит: «Я счастлив», японец может понять это как эгоизм – для него привычнее «Нам радостно вместе».

Эмоции – это совершенно необязательно то, что «живет внутри человека». Эмоции могут быть тем, что происходит между людьми, утверждает Батья Мескита, автор книги «Между нами. Как культуры создают эмоции», более 30 лет изучающая психологию эмоций.

Привычное для западного сознания представление об эмоциях Мескита называет типом MINE (от англ. Mental, INside the person, Essentialist) – это эмоции психические (важны чувства), внутренние (акцент на индивидуальном) и сущностные (неизменные и требующие выражения «изнутри наружу»). Однако во всех культурах, которые не относятся к группе WEIRD (Western, Educated, Industrialized, Rich, and Democratic – западные, образованные, индустриализированные, богатые и демократические общества), главенствует совершенно другой тип эмоций.

Этот тип Мескита называет OURS (от англ. OUtside the person, Relational, Situated), то есть эмоциями социальными (важны действия), внешними (акцент на социальном) и ситуативными (эмоциональные действия подстраиваются под социальные нормы «снаружи внутрь»).

Эмоции в культуре, внимание которой направлено внутрь, отличаются от эмоций в культуре, внимание которой направлено наружу. Для культур MINE эмоции – это личные чувства, для культур OURS – совместные действия с другими людьми, без которых эти переживания невозможны. В культурах MINE считается, что эмоции требуют выражения. В культурах OURS принято думать, что эмоциональные действия должны соответствовать конкретной ситуации.

Конструкты MINE и OURS – это не просто способы рассуждать об эмоциях, а способы «испытывать» их. В кросс-культурном исследовании японцы, в отличие от американцев, не понимали вопроса психологов об интенсивности испытываемых эмоций – просто потому, что язык «интенсивности» применим лишь к внутренним состояниям. И этот язык терял смысл, если эмоции возникают в процессе социальных взаимодействий, между людьми, а не внутри них.

В другом исследовании американские работники сферы услуг необходимость при контакте с клиентами постоянно быть в приподнятом настроении воспринимали как притворство, а китайские работники – нет. Для них подстройка эмоций под нужды окружающих и требования ситуации не выходила за рамки нормы. Такая подстройка предполагает фокус на эмоциях OURS, а вовсе не притворство.

«Наш мозг и организм не «прошиты» под конкретные эмоции, но подготавливают каждого из нас к тому, чтобы испытывать эмоции, наиболее полезные в нашей социальной и материальной жизни, – эмоции, приспособленные для наших сообществ и культур», – пишет автор книги «Между нами».

Один из практических выводов концепции двух типов эмоций состоит в том, что чувства вовсе не универсальны. Их переживание и выражение, связанные с ними паттерны физиологических и нейронных реакций, а также их моральные коннотации и социальные последствия различаются в зависимости от культур. Но даже хорошее знакомство с другой культурой совершенно не гарантирует понимания, что же на самом деле чувствуют другие люди.

И все же именно в понимании различий двух моделей эмоций Мескита видит шанс для того, чтобы разрешать противоречия и конфликты, возникающие между людьми из разных социальных групп и культур: «Эмоции – это валюта, которая используется во многих межкультурных взаимодействиях, но валюта у нас не одна».

«Эконс» публикует фрагмент из книги «Между нами. Как культуры создают эмоции», изданной в переводе на русский язык издательством Corpus.

***

В начале 2000-х годов Фиби Эллсуорт, которая входила в число моих наставников в Мичиганском университете, попросила меня составить список культурных тем, которые, на мой взгляд, полезно изучить специалистам по психологии эмоций. Меня заинтересовало наблюдение, что японцы воспринимают эмоции как нечто происходящее между людьми, а не внутри человека. В то время в аспирантуре у Эллсуорт учился изобретательный Така Масуда, который теперь преподает в Университете Альберты. Масуда был выходцем из Японии, и моя идея пришлась ему по душе. Мы стали работать вместе.

Масуда разработал и нарисовал задачу, основанную на классической парадигме задач на эмоциональное восприятие, о которой я упоминала в первой главе. В раздаточном материале было несколько картинок: на одних был изображен мальчик-европеоид, которого мы назвали Джон, а на других – мальчик-азиат, которого мы назвали Таро. На каждой из картинок Джон и Таро испытывали одну из трех эмоций: радость, гнев или грусть. Рядом с Джоном/Таро стояли другие люди, которые также испытывали некоторую эмоцию. На части картинок их эмоция совпадала с эмоцией Джона/Таро, но во многих случаях отличалась от нее. Мы просили участников нашего исследования, студентов из США и Японии, сказать, что чувствует главный герой (Джон или Таро).

В отличие от более раннего исследования с фотографиями атлетов, в нашем исследовании анализировалось, какие эмоции воспринимают участники, а не только как много эмоций они видят. Когда мы задавали вопрос о том, что чувствуют Джон и Таро, американские студенты оценивали только выражения лиц самих Джона и Таро. Если Джон/Таро выглядел радостным, они отвечали, что он рад. Если Джон/Таро выглядел разгневанным, они отвечали, что он разгневан, и так далее. Американские студенты воспринимали эмоции MINE: их оценка основывалась на выражении лица главного героя. Японские студенты, напротив, видели эмоции OURS. Они учитывали выражение лица главного героя, но, в отличие от американцев, также смотрели на выражения лиц остальных изображенных на картинке: японские респонденты считали, что Таро/Джон радостнее всего, когда остальные люди тоже выглядели радостными. Они считали, что Таро/Джон менее радостен, когда остальные люди выглядели разгневанными, – более того, в таком случае они считали, что Таро/Джон сильнее разгневан. Японцы воспринимали эмоцию по всем изображенным на картинке людям: эмоция была не внутри одного человека – Таро/Джона, – но также в людях, окружающих его. Аппарат для отслеживания взгляда, который наблюдал, как двигались глаза участников исследования, когда они оценивали, что чувствует Джон/Таро, показал, что японцы переводят взгляд с Джона/Таро на окружающих его людей, но американцы не сводят глаз с главного героя.

Впоследствии Така Масуда повторил это исследование, использовав вместо рисунков фотографии настоящих лиц. Как и раньше, североамериканцы (на этот раз в исследовании приняли участие канадские студенты) воспринимали эмоции MINE – они оценивали только выражение лица человека, стоящего в центре снимка, – но японцы воспринимали эмоции OURS, учитывая и выражение главного героя, и выражения четырех окружающих его людей. Хотя и североамериканских, и японских респондентов просили оценить эмоции главного героя – Джона или Таро, – североамериканцы считали его эмоции внутренними, отдельными от эмоций окружающих, а японцы рассматривали их как нечто происходящее между разными людьми.

Психические или социальные: чувства или действия?

Идея о том, что эмоции – это в первую очередь психические состояния, не столь универсальна, как я думала ранее. На самом деле эмоции воспринимаются как чувства довольно редко – как исторически, так и географически. Описывая эмоции, представители многих культур рассматривают их как (социальные) действия. Есть основания полагать, что исторически это было стандартом. Гомер описывал, как Пенелопа ворочалась, не в силах заснуть, а не ссылался на психическое состояние, в котором она пребывала (нерешительность? напряженность?). Как отмечают специалисты по Древней Греции, в гомеровский период греки, как правило, предпочитали представлять эмоции в виде конкретных наблюдаемых действий, а не внутренних психических состояний.

Впрочем, нет никакой необходимости взывать к столь далеким от нас древним грекам, чтобы понять, что эмоции заключены не только в чувствах, но также в действиях и что четкого различия между этими двумя типами не существует. Даже в раннее Новое время (до XIX века) люди в США не считали гнев и любовь глубокими чувствами, а определяли их через действия – например, «холодный взгляд» или «теплые объятия». Эмоции были ближе к социальным действиям, чем к психическим состояниям.

Культуры, отдаленные от нашей в пространстве (а не во времени), тоже описывают эмоции как социальные действия, а не чувства. Антрополог Эдвард Шиффелин называет представителей народа калули, обитающего в Папуа – Новой Гвинее, «чрезвычайно страстными», но отмечает, что калули редко приписывают чувства, мотивы и намерения другим людям. Мужчины калули устраивают настоящие истерики, когда другие обижают их или просто им докучают. Они кричат друг на друга и бросаются взаимными обвинениями и угрозами. Экспрессивные проявления эмоций рассчитаны на сочувствие и поддержку со стороны окружающих. И все же, несмотря на открытость этих аффективных проявлений, информанты не отвечают на вопросы о том, что чувствует другой человек. Они говорят: «Я не знаю». Они не судят о чувствах по тому, что видят.

Подобным образом самоанцы, эмоциональный мир которых описан антропологом Элинор Окс, называют «любовью» (алофа) проявления щедрости: когда люди делятся друг с другом пищей, деньгами и работой. И снова здесь не делается никаких отсылок к субъективному чувству. Антрополог Суламифь Хейнс Поттер предполагает, что члены деревенского китайского сообщества подтверждают свое заботливое отношение друг к другу через труд. Усердный труд – и неизменно связанные с ним тяготы – служит символом любви и подтверждает статус отношений с другим человеком. Здесь важен не столько внутренний опыт самопожертвования и тяжелого труда, сколько «внешние результаты, особенно измеряемые». Когда Поттер спрашивала своих информантов об эмоциональном опыте, они часто отвечали: «Неважно, что я чувствую». Она поясняет: «Говоря так, они имеют в виду, что их чувства не имеют значения для понимания тех аспектов опыта, которые они сами считают важными для понимания». Китайцы, с которыми Поттер работала в ходе своего полевого исследования, несомненно, признавали существование таких психических состояний, как любовь, но гораздо бóльшую важность в их представлении имела готовность человека жертвовать собой через труд.

Скептически настроенный читатель может задуматься, не идет ли здесь речь лишь о разговорах об эмоциях: разве настоящие эмоции – психические состояния – не прячутся, даже не являясь центральным элементом культурного дискурса? Разве люди не распознают психические состояния по лицу, голосу и телу даже в тех культурах, где психические состояния не обсуждаются и не называются? Психолог Мария Гендрон изучила, как воспринимают эмоции других людей представители народа химба. Полукочевые скотоводы химба, обитающие в горах на северо-западе Намибии, практически лишены контактов с Западом и имеют дописьменную культуру. В исследовании Гендрон и ее коллег, как и во многих других исследованиях выражений лиц, испытуемым показывали изображения лиц, на которых отражались радость, грусть, гнев, страх, отвращение и отсутствие эмоций. В отличие от других подобных исследований, респондентов просили на свое усмотрение распределить тридцать шесть картинок (по шесть для каждой из «базовых эмоций») на группы, чтобы «каждый человек из группы испытывал одинаковую эмоцию». После этого Гендрон просила респондентов назвать каждую из выделенных ими групп, просто спрашивая: «Что в этой группе?» Описывая группы, химба упоминали некоторые слова, связанные с эмоциями, но чаще называли действия. Они говорили: «Здесь все смеются» или «Здесь все на что-то смотрят», – вместо того чтобы сказать: «Здесь все радостны» или «Здесь все испуганы».

Гендрон и ее коллеги обратились с той же просьбой к респондентам из США – посетителям одного из бостонских музеев. Американцы описывали выделяемые группы, называя психические состояния. В среднем американские респонденты в сравнении с респондентами химба использовали более чем вдвое больше слов, связанных с чувствами (например, «радость»), а респонденты химба в сравнении с американскими респондентами использовали более чем вдвое больше слов, связанных с действиями (например, «смеются»). Гендрон и ее коллеги рассудили, что, если бы связи между лицами и чувствами действительно были прочными и возникли в ходе естественного развития, химба считывали бы гнев и отвращение с изображений лиц, на которых отражались соответствующие эмоции. Но этого не происходило: химба делали акцент на действиях, вместо того чтобы указывать на психические состояния. Почему?

Любопытно, что Гендрон и ее коллеги развернули вопрос и спросили: почему американцы видят на этих лицах психические состояния, если изображается явно только мимика? Гендрон пришла к выводу (к которому пришла бы и я), что современные американцы научились считывать «психические состояния» с изображений мимики. Их снова и снова просили сосредоточиться на своих и чужих чувствах. Это научило их считывать психические состояния с лиц. Стоит отметить, что индивиды из культур, где господствует модель MINE, могут считывать с лиц действия, а индивиды из культур, где господствует модель OURS, могут считывать с действий психические состояния, но делать это ни те ни другие не спешат. Да, различия в акцентах на аспектах MINE и OURS имеют последствия: в этом случае для считывания происходящего с чужого лица.

Вместо того чтобы пытаться объяснить, почему представители многих других культур говорят о чувствах более скупо, я переформулирую вопрос таким образом: почему представители современных западных культур делают такой большой акцент на чувственном аспекте эмоций? Короткий ответ: мы этому научились.

С раннего детства детей в западных контекстах учат направлять внимание внутрь. Психолог Ци Ван описывает разговор трехлетки, которого я назову Джорджем, с матерью. Мать и сын обсуждали, как Джордж разозлился, когда они пошли покупать подарки на Рождество. «Ты хотел там быть?» – спросила у Джорджа его мама. «Нет», – ответил Джордж. «И что ты начал делать?» – спросила мама. «Драться», – сказал он. Когда мама попросила его описать свое поведение подробнее, он добавил: «Царапаться». После этого мама Джорджа перевела разговор на источник его чувств: «Ты помнишь, почему ты так разозлился?» Ответить на этот вопрос Джорджу оказалось непросто. Он и дальше перечислял свои действия. «[Я] кричал, – сказал он, а затем: – Плакал». Мама Джорджа снова заговорила о его психическом состоянии: «Почему ты так разозлился?» – спросила она снова. Теперь Джордж понял ее вопрос. «Потому что я хочу делать только то, что хочу», – сказал он. Этот ответ, похоже, удовлетворил его маму. «Понятно. Ты хочешь делать только то, что хочешь». Мама подтолкнула Джорджа сосредоточиться на его чувствах, а затем помогла ему разобраться в них. Ван часто наблюдает такое поведение у американских матерей, которые являются объектами ее исследований: эти матери помогают своим детям понять, как их эмоции соотносятся с тем, что они хотят или думают. Они помогают им обращать внимание внутрь себя и описывать свои чувства.

Китайские матери из исследований Ван так не делают: вместо того чтобы помогать своим детям находить причину их чувств, они в гораздо большей степени, чем американские матери, акцентируют внимание на социальных последствиях поведения детей. Например, мама Цзяна напомнила своему сыну, как он разозлился накануне вечером, когда заплакал, потому что мама и бабушка не разрешили ему посмотреть телевизор. Не заостряя внимания на его чувствах, мама спросила у Цзяна: «Ты понимаешь, почему мы не разрешили тебе посмотреть телевизор?» Цзян тотчас ответил: «Вы боитесь, что у меня заболят глаза. Я хотел посмотреть Chao-Tian-Men. Я разозлился. Я настаивал, что должен его посмотреть». В ответ мама не стала выяснять у Цзяна, что именно он почувствовал и какие у него были предпочтения, а напомнила ему о социальных последствиях его протеста. «И тебя отшлепали, так ведь?» – спросила она. Цзян кивнул.

Многие китайские матери из исследования Ци Ван используют эмоциональный опыт, чтобы учить детей, как себя вести, но американские матери из того же исследования этого не делают. Мама Цзяна отмечает, что Цзян поступил неправильно, когда попытался опротестовать запрет смотреть телевизор, и напоминает ему о негативных социальных последствиях его действий. Некоторые матери также используют эмоциональный опыт, чтобы указать на его позитивные социальные последствия. Например, мама Сюэсюэ в разговоре подчеркнула, что эмоциональная реакция ее трехгодовалой дочери – в данном случае грусть – весьма эффективна. «Сюэсюэ – хорошая девочка. Ты понимаешь, что совершила ошибку», – сказала она, после того как Сюэсюэ признала, что ей стало «очень грустно», когда она поругалась с сестрами, потому что они не разрешили ей рвать траву (что было запрещено). Если американские матери помогали детям замечать и понимать собственные чувства, то китайские учили детей воспринимать свои эмоции как действия, имеющие социальные последствия. Американское воспитание толкает людей смотреть внутрь, на эмоции MINE, а китайское направляет внимание наружу, на эмоции OURS.