Длинные «шрамы» глубоких рецессий

Ближайшие экономические перспективы мира довольно мрачны: на фоне самой высокой за несколько десятилетий инфляции, энергокризиса, затяжной пандемии и военного конфликта на Украине темпы роста мировой экономики, по прогнозу МВФ, в этом году сократятся почти вдвое в сравнении с прошлогодними 6%, а в 2023-м еще сильнее замедлятся до стагнационных 2,7%. Вопрос о том, удастся ли крупным экономикам избежать рецессии – с учетом начавшегося ужесточения денежно-кредитной политики для борьбы с инфляцией, – остается предметом дискуссий. В то же время возвращение экономик в последующем на траекторию роста дискуссий не вызывает – это фактически встроено в стандартные макроэкономические модели.

На практике так бывает далеко не всегда. Например, после глобального финансового кризиса 2008 г. темпы роста ВВП во многих развитых странах долго оставались существенно ниже докризисного тренда: так, к 2015 г. 23 страны ОЭСР в среднем потеряли 8,4% потенциального выпуска, или $4,3 трлн, – потери варьировались от почти нулевых в Швейцарии и Австралии до более 30% в Греции, Венгрии и Ирландии. Даже краткосрочное воздействие может нести долгосрочные последствия – кризисы могут оставлять «шрамы» на экономике, из-за чего ее полного восстановления так и не происходит.

Однако как определить, оставит ли тот или иной кризис подобный «шрам», до сих пор было неясно. Ответить на этот вопрос попытались в своем исследовании профессор финансов Королевской школы бизнеса в Лондоне Дэвид Эйкман, советник по исследованиям Банка Финляндии Микаэль Юселиус, исследователь из Банка международных расчетов Матиас Дреманн и Сяочуань Син из Йельского университета. Они пришли к выводу, что долгосрочный рост подавляют, как правило, только глубокие рецессии, тогда как с последствиями «мягкой посадки» экономики способны относительно быстро справиться без потерь для своей траектории роста.

Особо опасные кризисы

Изучив кризисы, пережитые за последние 50 лет, с 1970 г., 24 странами (19 развитых и 5 развивающихся), и сопоставив докризисные прогнозные траектории роста экономик этих стран на 10 лет вперед с фактическими посткризисными, Эйкман и его соавторы обнаружили, что в большинстве случаев экономики довольно быстро возвращались к докризисным долгосрочным темпам роста.

Постоянные издержки, последствия которых сказывались на динамике ВВП и спустя 10 лет, несли 20% всех рецессий. «Шрамы» увеличивались пропорционально глубине спада. Самые глубокие «шрамы» оставались после самых глубоких рецессий, составлявших в среднем около 5%: после них экономический рост в течение 10 лет был на 4,25 п.п. ниже, чем он был бы при отсутствии кризиса. При спаде в 3–4 раза меньшем реальный ВВП страны в последующее десятилетие замедлялся в среднем на 1,05 п.п.

Рецессии менее глубокие, то есть остальные 80% в выборке, как правило, обходились без долгосрочных последствий. «Точка невозврата», после которой глубина спада оставляет «шрамы», варьируется в зависимости от способа оценки, однако вывод о том, что только относительно сильный спад вызывает долгосрочные негативные эффекты, подтверждался при любых способах расчетов, для любых стран и любых периодов, отмечают авторы.

Чтобы выяснить, сопровождаются ли долгосрочными потерями все глубокие рецессии или только некоторые их виды, авторы сосредоточились на выборке из 198 самых сильных экономических спадов (на 5% и более), идентифицировав их причины. Большинство таких спадов были вызваны одной из трех причин: 100 случаев – банковскими и финансовыми кризисами, 19 – нефтяными шоками начала 1970-х, 51 – ужесточением монетарной политики.

Расчеты показали, что острый финансовый кризис в среднем замедляет темпы экономики в последующие 10 лет на 5,6 п.п., эффект от ужесточения монетарной политики почти вдвое слабее. Самые глубокие «шрамы» оставляют нефтяные кризисы – они тормозят экономику на долгосрочном горизонте в 1,5 раза сильнее, чем самый серьезный финансовый кризис. Но в целом конкретная причина спада не имеет значения для того, «собьет» ли он экономику с прежней траектории роста, фиксируют авторы: подобными последствиями сопровождаются все серьезные экономические спады независимо от того, чем они были вызваны.

В экономических исследованиях изучено несколько механизмов формирования посткризисных «шрамов» на «теле» экономики. Эти «шрамы» могут быть вызваны тем, что во время рецессии инновации приносят меньше прибыли и бизнес снижает инвестиции в НИОКР, надолго «замораживая» развитие технологий; эрозией человеческого капитала из-за длительной безработицы; изменением экономического поведения и убеждений людей; шоками спроса, которые сдерживают рост выпуска; долгосрочным снижением производительности из-за банкротства высокопроизводительных компаний и «зомбификации» экономики; ослаблением стимула для правительств к проведению долгосрочных реформ. На данном этапе дополнительным механизмом может стать процесс деглобализации и фрагментации мировой экономики, запущенный ковидом и военным конфликтом, отмечают Эйкман и соавторы.

Но если сильные спады оказывают долгосрочный негативный эффект, то могут ли периоды быстрого роста оказывать столь же долгосрочный, но уже позитивный эффект? Такая возможность следует из теории эндогенного роста, согласно которой аккумулирование капитала во время экономической экспансии может оказывать долгосрочный положительный эффект на динамику ВВП за счет неснижаемой отдачи от масштаба, отмечают Эйкман и его соавторы. Однако их расчеты показали, что даже самое сильное ускорение роста практически не влияет на последующие темпы на 10-летнем горизонте: после периода экспансии они остаются близкими к среднему показателю, наблюдавшемуся до ускорения.

Таким образом, долгосрочные эффекты нелинейны и асимметричны: в то время как сильные экономические спады влияют на долгосрочные темпы экономического роста, неглубокие рецессии и периоды бума такого влияния не оказывают.

Результаты исследования несут непосредственные выводы для политики, считают авторы. Первый и главный заключается в том, что сильные экономические потрясения могут замедлять рост ВВП на протяжении долгих лет, поэтому основные усилия тех, кто принимает решения в области монетарной, бюджетной политики, макропруденциального регулирования, должны быть сосредоточены на предотвращении глубоких экономических спадов, пишут Эйкман и его соавторы. Второй вывод: если серьезная рецессия произошла, не следует ожидать, что экономика скоро вернется к докризисному тренду. Такая иллюзия может приводить к ошибочной оценке разрыва выпуска – индикатора, который показывает, насколько текущий объем производства близок к долгосрочному потенциальному уровню и который центробанки учитывают в своей монетарной политике, в частности, для управления инфляцией. Кроме того, глубокие рецессии, за которыми следуют длительные периоды низких темпов роста, могут усложнять поддержание на приемлемом уровне долговой нагрузки – как для частных лиц, так и для государства, предупреждают исследователи.

В 2014 г. Оливье Бланшар, в то время экономический советник и глава исследовательского департамента МВФ, размышляя об уроках глобального финансового кризиса, подчеркивал, что главный урок для политики прост: «держаться подальше от темных углов» – ситуаций, в которых экономика может давать серьезные сбои. Поскольку за последние годы уже произошло несколько серьезных потрясений, ключевой вопрос сейчас заключается в том, есть ли у политиков достаточные инструменты, чтобы избежать материализации таких темных углов, рассуждают Эйкман и соавторы: вполне возможно, что последствия нынешнего кризиса могут быть ограниченными, однако не исключено, что, например, усугубятся перебои с поставками или снова вспыхнет пандемия. «Но что совершенно ясно, так это то, что ориентация на стандартные макроэкономические модели, предполагающие, что экономика после шока неизбежно восстановится до своего предыдущего тренда, может ввести в заблуждение, особенно в моменты, когда ставки высоки», – заключают исследователи.