«Ковидизация» российского рынка труда

Центр трудовых исследований ВШЭ в мае 2020 г. начал серию опросов, направленных на сбор информации о последствиях «ковидизации» рынка труда – об изменениях в занятости и заработной плате и связанных с этим ожиданиях. В середине июня опрос был повторен (совместно с Фондом социальных исследований) в тех же регионах, на выборке в 2000 человек в возрасте от 18 до 75 лет, но, в отличие от первого, проводился не через интернет, а по телефону (см. врез). И если первый опрос прошел на пике карантинных ограничений, то второй – в момент начала выхода из них, что дает возможность оценить динамику коронакризисных изменений на рынке труда.

Ни интернет, ни телефон не являются идеальными инструментами для анализа рынка труда и не могут заменить стандартное обследование рабочей силы, проводимое Росстатом ежемесячно, на огромной выборке и по устоявшейся конвенциональной методологии. Однако в условиях противоэпидемических ограничений проведение таких обследований становится невозможным, что заставляет исследователей искать альтернативные решения: хотя многие изменения видны и интуитивно понятны каждому, представительных и оперативных статистических данных явно не хватает, а на одних лишь интуиции и впечатлениях политика строиться не может.

Кроме очевидного запроса на оперативную информацию о текущем состоянии сферы занятости есть потребность и в ответах на более общие и «долгоиграющие» вопросы. Каковы преобладающие механизмы адаптации рынка труда в условиях данного кризиса? Чем эти механизмы схожи или отличны от тех, что применялись ранее? Какова глубина и распространенность ценовых и количественных реакций? Какие ожидания, влияющие на будущее поведение, формируются у работников?

Традиционно высокая институциональная гибкость зарплатообразования в российских компаниях создает возможности быстрой ценовой реакции в шоковых условиях. В кризис, когда действовать надо быстро, а массовые увольнения по экономическим причинам требуют времени и сопряжены со значительными административными и финансовыми ограничениями, именно зарплатная реакция становится основным инструментом приспособления. Сформировавшиеся институты российского рынка труда подталкивают фирмы действовать именно в данном направлении. Это можно назвать одной из системных черт российского рынка труда.

В малом и микробизнесе и возможности увольнять, и возможности снижать зарплату больше, хотя ресурсов платить даже пониженную зарплату часто меньше. Реакция в этом сегменте может идти по обоим азимутам в зависимости от конкретных обстоятельств, которые трудно предугадать. Поэтому сдвиги в соотношении между занятостью на крупных/средних предприятиях и в малом/микробизнесе, который может быть как формальным, так и не очень, в пользу второго могут увеличивать масштабы сокращения занятости, хотя не всякая незанятость оборачивается тем, что конвенционально называется безработицей.

Какие ожидания у работников формирует такая модель? Во-первых, нестабильность заработков создает перманентное ожидание того, что в любой момент они могут снизиться и это находится вне контроля работника. Это стимулирует разные формы подстраховочного поведения – в сбережениях, в потреблении и в предложении труда. Во-вторых, среди факторов такой гибкости зарплаты – сильный страх потери имеющейся работы, поскольку альтернативы туманны: набор вакансий ограничен, а система социальной защиты крайне слаба.

Основной результат, к которому мы пришли на основе майских данных, заключался в том, что на российском рынке труда вновь возобладали механизмы ценовой и временной подстройки с их нейтрализующим эффектом с точки зрения динамики занятости, то есть работодатели предпочитали увольнениям сокращение заработков и рабочего времени. Нельзя исключить, что при сохранении этих трендов российской экономике удастся избежать экстремального сценария, связанного с взрывным ростом безработицы. С помощью данных июньского обследования мы подтверждаем этот вывод. 

Инструменты приспособления: время и деньги

В кризисных условиях целевой функцией и для фирм, и для домохозяйств становится минимизация экономических потерь с учетом существующих институциональных и организационных ограничений. Жесткое регулирование увольнений, рабочего времени или заработной платы может перекрывать соответствующие каналы адаптации, а слабый инфорсмент ограничений, наоборот, открывать окно для их применения.

Данные и майского, и июньского опросов свидетельствуют о том, что реакция на шок шла одновременно по всем доступным каналам. Опять, как и ранее в ходе всех предыдущих кризисов, ценовое приспособление стало наиболее популярным механизмом подстройки. Однако и масштаб сжатия занятости был чувствительным: о потере работы сообщили около 10% респондентов из тех, кто имел работу в марте.

Сохранившим работу респондентам был предложен вопрос о том, какие события, связанные с работой, случились лично с ними после начала эпидемии, начиная с марта этого года. Каждый мог выбрать любой набор ответов из предложенного списка (см. график).

События и ожидания

Как и в прошлые кризисы, крайне востребованной у работодателей мерой стало снижение оплаты труда. Так, 23% опрошенных сообщили, что после начала эпидемии у них сократилась заработная плата, и 15% – что они полностью или частично лишились премий и бонусов.

Достаточно активная адаптация шла по линии сжатия рабочего времени: 9% опрошенных были переведены на неполный рабочий день или неполную рабочую неделю, и еще примерно 12% были отправлены в вынужденные или квазидобровольные отпуска (либо за свой счет, либо с частичной компенсацией за время простоя). Меньший размах получили задержки заработной платы – они затронули около 5% респондентов.

Все эти реакции означают в конечном счете одно – сокращение трудового дохода. Если суммировать все ответы по данному набору вопросов для каждого индивида, устранив при этом дублирование (поскольку респонденты могли одновременно выбирать несколько вариантов ответа), то 41% работающих отметил изменения, которые вели к снижению заработной платы. Другими словами, гибкость заработной платы остается наиболее популярной формой реагирования на внешние шоки и основным их следствием.

Очень популярным оказался также ответ на шок в виде перевода работников на дистанционный режим. Им охвачены 23% наших респондентов, и они, как правило, не отмечают снижения доходов.

Портрет коронакризисного работника

Каков портрет потерявших в заработке? Какие характеристики индивидов и фирм повышают шансы для подобного исхода? Для ответа на этот вопрос мы используем пробит-регрессию, оценивая вероятность прямого снижения зарплаты как функцию от индивидуальных характеристик и характеристик рабочего места (отрасли, профессии, региона, размера компании). Говоря о связи с теми или иными параметрами в контексте регрессионных расчетов, мы все время имеем в виду условие «при прочих равных». Интересно, что индивидуальные характеристики (такие как пол, возраст, уровни образования и квалификации, семейное положение) никак не сказываются на такого рода рисках. То, что имеет в данном случае значение, связано с особенностями рабочего места.

Риски потери в заработках выше у городских жителей, занятых на малых и средних предприятиях в промышленности, строительстве, транспорте, торговле и услугах. Другими словами, имеет значение не «кто ты», а «где ты и чем занят». Такие же результаты мы получаем, если использовать показатель, построенный на основе суммирования всех ответов, обозначающих не только прямое, но и косвенное (через сокращение рабочего времени, например) снижение заработка.

Среди перешедших на удаленный режим работы – при котором снижения заработков практически не наблюдалось – преобладают молодые мужчины, имеющие высшее образование, занимающие позиции специалистов или являющиеся предпринимателями. С точки зрения отрасли это бюджетный сектор, ИКТ и финансы. В этом случае имеет значение и «кто», и «где».

Каждый десятый работающий отметил, что в результате ему/ей пришлось работать больше, чем раньше. Вероятность такого исхода выше у мужчин, занятых в бюджетных отраслях и финансовом секторе, а также в торговле.

Обследование также позволяет выделить категорию отметивших, что в их работе в этот период не произошло никаких очевидных изменений. Таких в выборке немногим больше трети (36%) от всех занятых, и среди них преобладают лица старших возрастов, часто с невысоким уровнем образования и работающие в сельском хозяйстве. Еще две характеристики не ощутивших перемен – занятость в государственном или муниципальном управлении либо в полиции, а также в крупных организациях.

Но если приспособление идет по линии цены труда, то каков масштаб реакции зарплаты и в каких демографических и профессионально-отраслевых группах она проявилась сильнее? Об этом мы можем судить на основе ответов на вопрос «Как изменилась ваша зарплата или доход за апрель/май по сравнению с февралем/мартом?».

Согласно ответам, 53% респондентов (среди сохранивших работу) констатировали отсутствие значимых изменений, а примерно 5,5% отметили даже увеличение заработка. 22% зафиксировали снижение на 5–25%, 8% ответивших отметили снижение на 26–50% и 12% – более чем 50%. Таким образом, у каждого пятого заработки упали более чем на четверть.

Интенсивность сжатия трудового дохода практически не дифференцируется по демографическим характеристикам – полу, возрасту, семейному положению, – а определяется преимущественно особенностями работы. Масштаб снижения выше на малых предприятиях, у занятых в секторе услуг, в строительстве, на транспорте, в промышленности. В данном случае «где» индивид работает – важнее, чем «кто» он.

Масштаб сокращения занятости

Что произошло с занятостью в условиях кризиса – один из самых актуальных вопросов. На него, однако, не так легко дать однозначный ответ, поскольку в условиях карантина и самоизоляции граница между «работой» и «неработой» часто оказывается весьма размытой. Если ведущим критерием наличия работы считать выполнение определенных трудовых функций в течение референтного периода и получение за это оплаты, то работники принудительно закрытых на карантин организаций (предприятий, магазинов, ресторанов, салонов красоты и т.п.) должны быть признаны потерявшими занятость. Если же исходить из легалистского принципа наличия трудового договора у занятых по найму или действующей регистрации у индивидуальных предпринимателей и самозанятых, то они, безусловно, оставались в числе занятых. В зависимости от того, какого определения придерживаться, можно получить разные оценки. По-видимому, точного и полного ответа на этот вопрос мы уже никогда не получим.

Масштаб сокращения занятости мы можем оценить с помощью двух вопросов, которые задавались респондентам нашего обследования. Первый спрашивает о том, была ли у индивида работа на неделе перед опросом, и если нет, то второй вопрос – о том, когда он прекратил работать. Из их наложения следует, что после начала пандемии работу потерял примерно каждый десятый, ее имевший.

Это близко к тем оценкам, которые мы получили ранее в майском опросе. Является ли эта потеря постоянной или лишь временной (с последующим возвращением на то же рабочее место – аналогично recall unemployment в США), мы не знаем.

Однако потеря работы сама по себе не означает автоматического зачисления в безработные – незанятый индивид должен активно искать новую работу. Наложение соответствующего вопроса показывает, что доля активно ищущих работу среди потерявших ее после начала пандемии составляет около 70%. В этом случае видимое нам таким образом сокращение занятости добавило бы около 6 п.п. к допандемическому уровню безработицы, то есть увеличило бы ее более чем вдвое (в целом по стране она составляла 4,7%, по данным Росстата за март).

О чем говорят ожидания

Рациональные индивиды формируют свои ожидания на основе как личного опыта, так и той информации, которую они получают о текущем положении в стране и регионе. Важная роль ожиданий в том, что они влияют на поведение не только в настоящем, но и в будущем. Отсутствие определенности, характерное для кризисных ситуаций, порождает общую тревожность и настраивает на различные формы подстраховки: на сдержанность в потреблении, на накопление избыточных сбережений, на поиск способов диверсификации доходов, включая неформальные.

На графике показано распределение ответов работающих на вопросы о том, что, по их мнению, с ними может произойти в будущем. Как видим, преобладают негативные настроения: респонденты предвидят дальнейшее ухудшение ситуации с работой и доходами. По всем предложенным позициям, по которым мы можем сравнивать произошедшее с ожидаемым, процент ожидающих ухудшения превышает процент отметивших, что это уже случилось. Исключение составляет дистанционный режим – на него постепенно перешли почти все, кто мог, и дальнейший потенциал расширения, по-видимому, ограничен.

Что касается возможной потери работы, то подобного исхода ожидают около 30% работающих. Этот показатель также намного больше, чем фактическая доля уже ее потерявших. Страх потери работы коррелирует с опасениями по поводу того, что организация/фирма, где трудится респондент, из-за экономических трудностей может закрыться: так считает каждый четвертый.

Поиск работы

Важными параметрами состояния рынка труда являются показатели продолжительности поиска работы и связанных с этим сложностей. Рост безработицы и сокращение числа вакансий обычно удлиняют период поиска и заставляют соискателей соглашаться на менее привлекательные рабочие места. Поиском могут заниматься как безработные, так и занятые, желающие сменить имеющуюся работу. Для занятых ожидания сложностей при поиске создают своего рода обратную связь. Понятно, что подобные ожидания – независимо от того, насколько они обоснованны, – транслируются в готовность и дальше мириться с сокращением заработков по принципу «лучше синица в руке».

Лишь 15% ответивших (из имевших работу на момент обследования) в случае ее потери из-за закрытия фирмы надеялись сразу же найти новую. А около половины опасались, что либо поиск займет очень много времени, либо им уже это никогда не удастся. Ожидаемо свои шансы оценивали ниже женщины, лица пожилого возраста, низкоквалифицированные рабочие. Вид деятельности на эти ожидания практически не влияет, за исключением бюджетного сектора и ИКТ, где ожидания более позитивные.

А что говорят те, кто не работает и пребывает в поиске работы? Всего в нашей выборке таких около 10%. Из них каждый четвертый искал работу в течение нескольких недель, что, по-видимому, означает, что поиск начался уже в ходе пандемии. Больше половины таких соискателей (57%) пребывали в поиске уже по несколько месяцев, но не дольше года. Эта группа может включать как «жертв» пандемии, так и тех, кто приступил к поиску еще до ее начала. Лишь 5% верят в то, что удача придет в течение недели, и еще 1,5% уже нашли и собираются начать трудиться на новом месте. Около 15% надеются уложиться в месяц, а еще 19% – в полгода. Самой же многочисленной группой являются те, кто не берется прогнозировать продолжительность поиска, по-видимому, отдавая себе отчет в том, с какими сложностями и неопределенностью этот поиск сопряжен.

Пик кризиса

Картина происходящего на российском рынке труда, которая вырисовывается из нашего июньского опроса, мало отличается от того, что мы получили в рамках нашего предыдущего, майского опроса. Удивительно, но количественно их результаты почти совпадают – несмотря на то что опросы проводились в разное время, на разных выборках и с использованием разных методов. Оценки произошедших изменений не сильно отличаются по всем ключевым позициям, будь то урезание премий (20% и 15%), задержки заработной платы (7% и 5%), переводы на неполное рабочее время (11% и 9%), вынужденные отпуска (13% и 12%), дистанционная занятость (22% и 23%), принудительная отправка на больничный (2% и 2%), потеря занятости (10% и 10%). Более или менее заметное расхождение наблюдалось только для прямого снижения заработной платы – 39% в майском опросе и 23% в июньском.

Из сопоставления этих оценок можно сделать вывод, что наиболее драматичные события на российском рынке труда пришлись на апрель – май, тогда как июнь уже мало что к ним добавил.

Как показали наши опросы, в кризисной ситуации глубина потерь в благосостоянии определялась не столько личными характеристиками индивидов, сколько характеристиками их рабочих мест: не тем, «кем» человек является, а тем, «где» он занят. Что касается общей величины этих потерь, то судить о ней можно по сбору налога на доходы физических лиц – в апреле 2020 г. его поступления были меньше на 18,6%, чем в апреле 2019 г., в мае спад к тому же месяцу прошлого года сократился до 13,8%. За апрель – май, исходя из данных Федерального казначейства, сбор налога упал на 16,4% к тому же периоду прошлого года – против роста на 12% за январь – март. Исходя из этих цифр, суммарное сокращение доходов (с учетом потерь в малом бизнесе и роста безработицы) могло составить порядка четверти.

Наши опросы свидетельствуют также о достаточно нестандартной «анатомии» нынешнего кризиса. Наиболее сильный удар пришелся на сферу услуг – торговлю, транспорт, гостиничный бизнес, строительство, но в гораздо меньшей степени затронул промышленность, не говоря уже о сельском хозяйстве. Сравнительно мало пострадал сектор финансовых услуг (во всяком случае, если смотреть через призму процессов на рынке труда), тогда как обычно в эпицентре кризисных потрясений находится именно он. Наконец, достаточно парадоксально складывалась ситуация для сектора ИКТ: похоже, от введения карантинных мер и режима самоизоляции он не только ничего не проиграл, но даже выиграл.

Стабилизация негативных процессов на рынке труда в июне, на которую вроде бы указывают наши опросы, позволяет высказать предположение, что уже в июле на нем, возможно, могли начаться какие-то пусть скромные, но улучшения.