Новая угроза для развивающихся рынков, протесты после эпидемий и проблема налога на богатство
Если ускорение инфляции все же заставит ФРС поднять ставки, удар по развивающимся рынкам будет особенно сильным, предупреждает профессор Гарварда Кеннет Рогофф. В 2013 г. паника на финансовых рынках (taper tantrum) началась после того, как Федрезерв стал подавать сигналы о грядущем сворачивании политики количественного смягчения. Сейчас ФРС делает все возможное, чтобы убедить рынок в том, что еще долго не будет ужесточать политику, и это вполне оправданно, отмечает Рогофф: при высоком уровне долга и выпуске ниже потенциального инфляция свыше 2% несет больше пользы, чем вреда. К тому же до низкой безработицы еще очень далеко: по оценкам МВФ, по состоянию на январь 2021 г. в США было на 9 млн меньше занятых, чем в феврале 2020 г. Но если США удастся выполнить свой план по вакцинации и к лету 2021 г. прививку получит большинство населения, и при этом удастся сдержать распространение новых штаммов коронавируса, то Федрезерв может пересмотреть перспективы повышения ставок. Пока инфляция остается низкой, но резкий всплеск отложенного спроса может ускорить рост цен. «Прилив экономического восстановления неизбежен, но он поможет сойти с мели не всем кораблям», – пишет Рогофф.
Развивающиеся экономики выйдут из пандемии не в лучшей форме. Большинство из них получат вакцины позже, чем развитые страны, а антикризисные меры в развивающихся странах были очень скромными – в среднем всего 4% ВВП дополнительных бюджетных расходов и налоговых льгот против почти 13% ВВП в среднем в развитых странах. К тому же сейчас у развивающихся экономик значительно более высокая долговая нагрузка, чем перед глобальным финансовым кризисом, – причем и в государственном, и в частном секторе, что делает их более уязвимыми. Если бы процентные ставки в развитых странах не были около нуля, у многих развивающихся экономик уже были бы большие проблемы, но в 2020 г. и так произошел ряд суверенных дефолтов: Аргентина, Эквадор, Ливан. И теперь один из главных факторов риска – taper tantrum 2.0, указывает Рогофф.
Эпидемии повышают вероятность обострения общественного недовольства и активизации социальных волнений, установили эксперты МВФ в новом исследовании, о котором они рассказывают в блоге организации. Со времен Юстиниановой чумы в середине VI в. до испанского гриппа в 1918 г. за эпидемиями следовали те или иные социальные сдвиги: вспышки общественного недовольства, рост напряжения между различными социальными группами, политические кризисы и даже смена общественного строя. Несмотря на множество отдельных примеров, количественных оценок связи эпидемий и социального недовольства немного, пишут авторы. Чтобы восполнить этот пробел, они использовали разработанный их коллегами из МВФ индекс, составленный на основе сообщений СМИ об общественном недовольстве, и сопоставили его значения с данными о различных эпидемиях в 130 странах мира с 1985 г. по настоящее время. Анализ показал, что в странах, где эпидемии случались чаще и были более тяжелыми, впоследствии часто происходили протесты. Ранее эксперты МВФ пришли к такому же выводу, проанализировав последствия эпидемий в 133 странах с 2001 по 2018 г.
Эффект эпидемий с точки зрения общественных настроений оказывается двояким, подчеркивают авторы. Так, в краткосрочной перспективе социальное недовольство сглаживается: пока бушует инфекция, организация массовых собраний оказывается затруднена, к тому же эпидемия может способствовать консолидации общества. Наконец, авторитарные режимы могут использовать эпидемии в своих интересах – для укрепления своей власти и подавления инакомыслия, пишут авторы. В 2020 г. в мире было рекордно мало протестов, указывают авторы, то есть COVID-19 пока соответствует историческому тренду на спад недовольства во время эпидемий. Но в среднесрочной перспективе вероятность общественного недовольства после эпидемии возрастает, установили авторы: эпидемии не столько сами становятся предметом общественного недовольства, сколько обостряют проблемы, имевшиеся в обществе и до вспышки инфекции, – недостаток доверия к институтам, низкое качество управления, бедность и неравенство.
Тотальная цифровизация здравоохранения, продуманная логистика и информирование разных социальных групп – профессор Университета имени Бен-Гуриона Ран Балисер в блоге Лондонской школы экономики рассказывает, как Израилю удалось стать мировым лидером в вакцинации от COVID-19. Доля населения, получившего прививку, в Израиле сейчас самая высокая в мире – на 1 февраля первую дозу вакцины там получили почти 58%, а в возрастной категории 70–79 лет – 90%. Пожилые и медработники были первыми приоритетными категориями, но постепенно вакцины становились доступны всему населению. Благодаря цифровизации здравоохранения у Израиля достаточно медицинских данных для разработки куда более сложной системы приоритетных категорий для вакцинации, пишет Балисер, но выбор был сделан в пользу скорости, а не повышенной адресности. Зато цифровизация помогла минимизировать потери доз вакцины: после размораживания срок годности препарата ограничен, и, если оставались лишние дозы, клиника рассылала текстовые сообщения с приглашением срочно сделать прививку всем, кто находился поблизости. В результате потери составили менее 0,01% доз.
Разумеется, у Израиля есть ряд объективных преимуществ при вакцинации, пишет Балисер: население страны сравнительно невелико (9 млн человек) и территориально концентрировано, а у медработников есть опыт мобилизации в случае чрезвычайных происшествий. Тем не менее потребовалась продуманная информационная кампания, поскольку одним из вызовов, как и во многих странах, стало недоверие населения и дезинформация. Особенно остро эта проблема стоит в замкнутых сообществах: так, в некоторых ультраортодоксальных общинах распространялись слухи о том, что вакцинация может привести к бесплодию. Главным принципом информационной кампании стала прозрачность: политические и религиозные лидеры вакцинировались в прямом эфире, а разъяснения о вакцине были адаптированы к культуре различных сообществ, включая ультраортодоксальные и арабо-израильские. В информационной кампании были задействованы и лидеры этих сообществ.
Сторонникам введения налога на богатство следует иметь в виду, что за последние годы многие развитые страны сознательно его отменили, напоминает Тимоти Тейлор, управляющий редактор Journal of Economic Perspectives и автор блога Conversable Economist. Введение налога на богатство еще в период президентской предвыборной кампании активно обсуждалось в США, а теперь эта идея оказалась на повестке дня и в Великобритании – ее уже прорабатывает специальная комиссия по налогу на богатство. Одно из исследований комиссии посвящено опыту налогообложения богатства в развитых странах. Так, еще в 1990 г. 12 стран ОЭСР (все – европейские) имели налог на богатство, но к началу 2010-х большинство из них его отменили: от налога отказались Австрия, Германия, Дания, Финляндия, Швеция, Люксембург и Нидерланды. Исландия отменила налог на богатство в 2006 г., но затем временно ввела его на 2010–2014 гг. в качестве чрезвычайной антикризисной меры. Последней была Франция: в 2018 г. она заменила налог на богатство налогом на дорогостоящую недвижимость. Итого к 2020 г. налог на богатство в чистом виде действует в Норвегии, Швейцарии и Испании.
В основном страны отказывались от налога на богатство, потому что его альтернативы оказывались предпочтительнее с точки зрения и собираемости, и эффективности администрирования – например, налог на прирост капитала или налог на дорогостоящую недвижимость. Так, одна из причин, по которым Швейцария сохраняет налог на богатство, в том, что в стране нет налога на прирост капитала, а в большинстве кантонов налогами не облагается ни наследство, ни подарки. Общей проблемой стран, отказавшихся от налога на богатство, было сочетание невысоких сборов и сложности администрирования. Так, поступления от налога могли составлять 0,2–0,3% ВВП при совокупных налоговых доходах в 40% ВВП. В большинстве случаев налогообложение богатства предполагало массу исключений и оговорок. В некоторых странах налог взимался только со сверхбогатых: например, во Франции от него освобождались домохозяйства с чистыми активами менее 1,3 млн евро, так что в 2017 г. платить его должны были лишь 360000 человек. Кроме того, налогообложению зачастую не подлежали средства, оформленные как пенсионные сбережения, из налоговой базы вычиталась стоимость жилья, в котором проживает налогоплательщик, семейного бизнеса и даже предметов искусства и драгоценностей, исключения из налогооблагаемой базы также делались для благотворительности, трастовых фондов для будущих поколений, интеллектуальной собственности. Как следствие, многие обеспеченные люди могли нанять себе армию юристов, которые помогали распределять богатство таким образом, чтобы минимизировать налоговые выплаты, и в итоге сборы зачастую едва покрывали расходы на администрирование.
