В декабре 2022 г. Российская экономическая школа в честь своего 30-летия провела Просветительские дни РЭШ памяти Гура Офера – основателя РЭШ и выдающегося ученого-экономиста. Просветительские дни включали в себя несколько онлайн- и офлайн-дискуссий. В дискуссии, посвященной глобальной экономике, приняла участие выпускница РЭШ, первый заместитель председателя Банка России Ксения Юдаева.
За последние 100 лет глобальная инфляция трижды «переключалась» с режима низкой на режим высокой скорости – после обеих мировых войн и в 1970-е. Ждет ли нас снова десятилетие Великой инфляции после десятилетия низких ставок?
– Я думаю, что здесь две разные концепции немножко пересекаются. Одна связана с инфляционными ожиданиями. То, что мне вот сейчас все больше и больше понятно: если у вас действительно низкая инфляция, низкая цель по инфляции, низкие инфляционные ожидания – они тогда устойчивы. Люди просто не помнят, какая инфляция, даже не очень знают, но они об этом не заботятся.
Вот в Советском Союзе инфляция была низкая. Там, правда, дефицит все время нарастал, но инфляция, в принципе, была низкая. Иногда принималось решение повысить цену на водку сразу в несколько раз, но в целом [с инфляцией] нормально. И я хорошо помню, когда, еще лет 10 назад, мне начали говорить «вот русские неспособны к долгосрочным инструментам, долгосрочным инвестициям» – я посмотрела, там в аудитории были люди помоложе, были примерно мои ровесники, и я у всех своих ровесников спросила: у кого была страховка жизни до 18 лет (был такой продукт)? У всех! У кого-то на 500 рублей, у кого-то на тысячу, у всех, у каждого первого была такая страховка! Это было принято. В детском саду родители тебя страховали и накапливали эти деньги до 18 лет. Я ими не смогла воспользоваться, потому что мы перешли в режим высокой инфляции, и с тех пор доверие к такого рода инструментам несколько испортилось. Но в целом оно было. Поэтому инфляционные ожидания – это не такая вещь, с которой человек рождается. Они связаны с опытом, с оценкой ситуации, с оценкой политики, но в целом, действительно, если инфляция низкая – то низкие и инфляционные ожидания.
Это то, что мы видели во всем так называемом западном мире и, в общем, в широкой части восточного на протяжении многих последних лет. В России – нет, в России мы действительно 30 лет живем с высокой инфляцией, в последние годы мы ее снизили, но по тому, как люди воспринимают инфляцию, как они на нее реагируют, мы, конечно, понимаем, что до сих пор восприятие инфляции – как достаточно высокой, как достаточно волатильного фактора. Низкая инфляция воспринимается, видимо, больше как случайность. На практике это означает, что люди все время обращают на нее внимание, все время придумывают какие-то защитные стратегии, чтобы себя от этой инфляции защитить. В частности, не готовы долгосрочные продукты покупать, в них инвестировать, хотят больше контроля краткосрочного. Действительно, два [разных] режима.
И в ситуации, в которой все обнаружили себя в этом году… Вот чем она отличается, допустим, от прошлого года? В прошлом году – я хорошо помню, когда мы еще везде ездили, приезжаешь на «Двадцатку», приезжаешь на МВФ, и там говорят: ну это временное повышение цен. И я помню, как на нас смотрели с квадратными глазами, когда мы говорили: нет-нет-нет, инфляция, угроза, надо на это реагировать, надо повышать ставки и так далее. В этом году ситуация поменялась, потому что выяснилось, что даже если это [ускорение инфляции] временное, но оно занимает длительное время и оказывается достаточно сильно волатильным при этом, то возникают риски перехода вот в этот самый другой режим. Те, кто не обращал внимания на инфляцию, когда она была от 0 до 2%, когда она вдруг стала 8–10%, как-то обратили внимание и могут начать переходить к стратегиям, связанным именно с постоянной защитой себя от инфляции. То есть тем самым закрепить и сделать устойчивым вот этот высокоинфляционный режим.
И поэтому мы в этом году видим резкие изменения в политике, резкие изменения в риторике. Я думаю, это как раз то, что не позволит миру скатиться в это другое равновесие. Все хорошо помнят опыт семидесятых годов. На самом деле тогда была более сложная ситуация, все было подготовлено, если брать Америку, еще и вьетнамской войной (с середины 1960-х гг. в США росли госрасходы на войну во Вьетнаме и программу социальных реформ «Великое общество» президента Линдона Джонсона, для финансирования которых ФРС держала ставки на низком уровне. – Прим. «Эконс»); а с точки зрения науки – наверное, кейнсианскими представлениями о том, что кривая Филлипса очень устойчива, и поэтому у нас есть бесконечный trade-off между инфляцией и безработицей (кривая Филлипса показывает взаимосвязь между инфляцией и безработицей: чем выше инфляция, тем ниже безработица – и наоборот, снижение инфляции сопряжено с ростом безработицы. Однако позже было доказано, что эта взаимосвязь может нарушаться. – Прим. «Эконс»). И на фоне еще и шока нефтяных цен вся ситуация сдвинулась, ушла в равновесие даже не просто с высокой, а с постоянно растущей инфляцией.
У меня есть картинка, которую я иногда, когда лекции читаю, показываю: там видно, как закручивается эта спираль. При той же самой безработице или даже растущей безработице постоянно растет и инфляция, и вот у нас стагфляция. Я думаю, что все это помнят, и я думаю, что сейчас, конечно, все предпринимают значительные усилия к тому, чтобы в эту историю не свалиться.
Меняется ли у экономистов представление о приоритетах экономической политики из-за усиления роли государств в экономике и доминирования безопасности над эффективностью?
Безусловно, маятник сначала качнулся вправо, а теперь качнулся влево, и, наверное, люди, которые сидят в этой аудитории, доживут до того, как он качнется в обратную сторону, но тем не менее определенный рациональный элемент в этом [текущем отскоке] есть, он как раз проявился во время ковида.
И для меня как для макроэкономиста, как для человека, который занимается денежно-кредитной политикой и особенно финансовой стабильностью, это хорошо понятно, потому что есть противоречия между краткосрочной эффективностью и долгосрочной устойчивостью. Это ну очень понятные в экономике противоречия. В макроэкономике мы про это говорим постоянно. Если вы хотите в этом году максимально увеличить выпуск, ждите в следующем году рецессии, потому что у вас будут переиспользованы ресурсы, начнется инфляция, начнутся проблемы, вы упадете в рецессию. И в принципе для долгосрочного развития гораздо более правильно иметь более плавное развитие. Собственно, задачи денежно-кредитной политики – и во многом бюджетной политики – это обеспечить более плавное развитие с небольшими колебаниями вокруг тренда. Смягчение колебаний вокруг тренда – это, строго говоря, то, чем обычно такая политика занимается.
И с тем же самым мир столкнулся особенно ярко во время ковида, когда стало понятно, что, да, очень серьезно за время глобализации, за последние 20–30 лет мир воспользовался снижением стоимости перевозок, повышением эффективности логистики и так далее, изобрели все эти just-in-time («точно в срок» – доминировавшая последние десятилетия концепция эффективного управления производством, предполагавшая, в частности, полную загрузку мощностей и поддержку складских запасов только на уровне, необходимом для немедленной отправки клиентам. – Прим. «Эконс»), локацию производственных цепочек в большом количестве стран, когда не то сотовый телефон, не то самолет Boeing пересекает границы, по-моему, 400 раз – разные детали, в него входящие, – прежде чем получится финальный продукт. Все это хорошо, но все это очень неустойчиво оказалось в ситуации с ковидом, когда выяснилось, что некоторые вещи, например чипы, производятся в одной стране мира, и если эта страна мира сталкивается с какой-то проблемой, неважно с какой, например с ковидом, то, собственно, весь остальной мир оказывается под риском того, что очень широкий круг товаров не может быть произведен.
И поэтому более распределенная система, менее эффективная в краткосрочном плане, но которая позволяет диверсифицировать источники, оказывается более устойчивой к таким шокам. Появилось даже выражение вместо just-in-time – just-in-case («на всякий случай» – полная противоположность just-in-time: предполагает наличие запасных мощностей и больших складских запасов на случай перебоев с поставками или срочных заказов. Этот принцип считается неэффективным, однако большой «пассив» превращается в актив в моменты шоков. – Прим. «Эконс»).
Мы just-in-case делаем запасы, делаем дополнительные резервные производственные цепочки, хеджируемся от разных рисков и так далее. Вот эта идея появилась, и конечно, опять же, мне как человеку, который занимается финансовой стабильностью, она, в принципе, достаточно близка, потому что все регулирование финансового сектора, особенно регулирование макропруденциальное, – это все из разряда just-in-case. Just-in-case: формируется пузырь на рынке, мы должны сформировать дополнительный буфер для того, чтобы, когда этот пузырь начнет сдуваться, он все-таки поменьше всего вокруг снес и все убытки были бы поглощены этим буфером. Just-in-case: на рынке закончится ликвидность, и должны быть либо буферы ликвидности, либо инструменты кредиторов последней инстанции у центрального банка, которые позволяют рынку функционировать и не допускают перерастания маленького кризиса ликвидности на одном каком-то кусочке рынка в большой платежный кризис во всей экономике.